За тех, кто в дрейфе! - Страница 16

Кореш, паршивец, услышал Белку, выскочил и забыл прикрыть дверь; из тамбура несет холодом, а я в домике один: Дима Кузьмин, мой сосед, совершенно погряз в своей ионосфере, да и моя работа на него свалилась, и он является домой только ночевать. Приходится с воем подниматься и ковылять к двери. Дима – парень покладистый, на редкость работящий и, что для меня очень важно, неразговорчивый. На Новолазаревской я жил в одной комнате с Пуховым и с тех пор считаю молчаливость высшей добродетелью соседа. Кстати говоря, Дима, сам того не подозревая, оказал немалое влияние на мою судьбу: именно он должен был идти магнитологом и локаторщиком на Новолазаревскую, но заболел, и Семенов удовлетворился моей скромной кандидатурой, за что всю зимовку неоднократно себя проклинал.

Этот человек для меня загадка. Целый год мы, словно частицы с одноименными зарядами, взаимно отталкивались; даже когда я внутренне был с ним согласен, все равно возражал, то ли самоутверждения ради, то ли чтоб нейтрализовать рабские поддакивания Дугина. Семенов терпеть меня не мог, рад был наконец от меня избавиться, и что же? Как ни в чем не бывало пришел ко мне в отдел, вызвал в коридор и предложил идти в дрейф.

– Неужели все до одного магнитологи заболели? – удивился я.

– Не интересовался. Впрочем, в данном случае это не имеет значения.

– Но ведь я… – мне оставалось только пожать плечами, – очень неудобный, что ли. Плохо поддаюсь дрессировке.

Он усмехнулся.

– Не надо кокетничать, вы меня устраиваете. Если и я вас – по рукам.

Вот и все. Почему? Неужели только потому, что полетел вместе с ним в прохудившейся посудине Крутилина? Вряд ли, Семенов не очень-то похож на человека чрезмерно впечатлительного, таким скорее был Андрей Иванович Гаранин… Или – как это я об этом раньше не подумал – Семенов меняется?

Так, уцепились за слово, будем думать. Семенов – и меняется? Год назад я без колебаний сказал бы другое: скорее растает ледяной купол Антарктиды, подняв уровень Мирового океана на шестьдесят метров! А теперь не скажу, сначала подумаю.

Я попросил на размышления сутки. Идти или не идти? Дело не шуточное – зимовать под началом Сергея Николаевича Семенова. Я считал и считаю, что руководитель он идеальный – в том смысле, что работа для него превыше всего, в ее интересах он без раздумий наступит на свое горло… и на чужое. На свое

– это его право, а вот на мое – прошу прощения, с этим я никак согласиться не могу, я не сакраментальный винтик, да и пресловутое чувство собственного достоинства не позволяет.

Именно в этом и ни в чем другом коренилось наше главное расхождение: во имя святого дела Семенов из меня хотел выстрогать Дугина. Идеальному руководителю – идеальный подчиненный! Не спорю, Дугин для Семенова идеален; Веня Филатов, рассказывают, на Востоке дал ему поразительно точную характеристику: «Из тебя бы трактор хороший вышел, послушный воле и руке человека!» Но ведь сколько меня Семенов ни обтесывал, сколько ни строгал рубанком по живому телу, Дугина из Груздева никак не получилось.

Следовательно, по всем законам формальной логики, такой подчиненный был Семенову не нужен и приглашать его на новую зимовку не имело никакого смысла.

Так почему же это произошло? Себя я знаю достаточно хорошо, я нисколько не изменился; значит, по той же логике, изменился Семенов… Изменился – вообще или только ко мне после…

Крыльцо заскрипело, даже застонало – верный признак, что на него водрузил свои шесть с лишним пудов доктор Бармин. Я выгнул шею и с беспокойством посмотрел, нет ли у него в руках чемоданчика с инструментами. Так и знал, несет!

– Что-то не вижу на вашем лице энтузиазма, – сказал он, присаживаясь.

– Когда хозяин заходит в хлев с ножом, козлу не до любви. – Я выдавил из себя довольно жалкую улыбку. – Вообще-то они еще не созрели-с, может, сами лопнут-с?

Бармин рассмеялся.

– Вы сейчас ведете себя, как мои маленькие пациенты. Когда нужно поменять бинты, бедняжки задабривают злодея доктора, дрожащими голосами рассказывают ему сказочки. Не бойтесь, в чемоданчике бумаги, Николаич просил перепечатать.

– Тогда другое дело. Как там, на воле?

– Новостей сегодня целый воз. За сутки прошли четыре с половиной километра – дрейф усилился; Шурик Соболев провалился в снежницу, обсыхает в дизельной, Владик Непомнящий крутит мясорубку, а вам пришла радиограмма. Я мельком взглянул на листок: «Любимый Гошенька… береги себя… приезжай…» Бабушка не очень балует меня разнообразием текста.

– Скудный улов, могли бы развлечь постельного больного новостями посодержательней.

– Берите то, что дают. Лучшая новость на Льдине – полное отсутствие всяких новостей. Исключая радиограммы из дому, конечно. Впрочем, вы старый холостяк…

– Стоп, – сказал я, – опасная зона. Ответьте-ка лучше, Саша, на такой вопрос. Мы, больные, от безделья склонны к размышлениям. Лежал я, смотрел в потолок, с которого свисают капли, и думал: «Знал ведь, какой комфорт меня ожидает, знал, дубина стоеросовая, а пошел. Зачем? Диссертацию защитил, денег нам с бабушкой хватает… Ну, понимаю, Дугин: тот дачу купил, на новую машину собирает, а я? Или, скажем, вы: тоже кандидат наук, квартиру обставили, семьей ее заселили – чего вам здесь надо? Снега, что ли, в Ленинграде, не хватало? Стоило на год сюда переться, чтоб написать в отчете одну строку: „Вскрыл Груздеву на… фурункул“? Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить, конечно.

– Знаете, Георгий Борисыч…

– Полно, просто Георгий.

– В отношении себя мне ответить просто. Ну, сначала самое общедоступное: там я один из многих, а здесь – единственный и неповторимый! В Ленинграде вы бы еще подумали, кому доверить свой драгоценный фурункул, здесь же у вас выбора нет. На Большой земле такими, как я, хоть пруд пруди, а на Льдине моя ценность возрастает до неслыханных размеров…