За тех, кто в дрейфе! - Страница 30

В кают-компании крутили какой-то фильм, но Белов привез целый ящик свежих журналов и книг, и Семенов решил почитать. Но уже через полчаса он пожалел об этом. В голову лезли незваные мысли, строчки с чьими-то страданиями ускользали от глаз, и книгу он захлопнул.

Нарастающий вой со свистом намертво перекрыл рокот дизелей. Пурга усиливалась, всю жизнь ненавидимая Семеновым пурга. Он знал за собою эту слабость: именно в пургу на первой его зимовке у него началась полярная тоска. Но тогда в его жизнь вошел Андрей, чтобы двадцать лет делить с ним бессонные ночи и разгонять тоску. Настоящий друг у человека бывает раз в жизни. Близких, почти что родных людей она может подарить нескольких, но друга – только одного. Как старую верную жену. Моложе, красивее найдешь, вернее – никогда.

Семенов раздвинул занавеску, посмотрел на Веру, детей, Андрея и почувствовал, что на сердце накатывает волна грусти. Он не любил это состояние, считал его для себя опасным и избавлялся, как мог – работой, общением с товарищами. Он задернул занавеску, оделся и хотел было выйти из домика, как в дверь постучали, и заглянул Груздев.

– Уходите?

– В кают-компанию собрался. Что за фильм крутят?

– Я удрал после второй части, острый конфликт между квартальным планом и запасными деталями. К тому же ничего не слышно из-за Вениного храпа.

– Это меняет дело. Чаю хотите?

– С удовольствием. – Груздев отряхнулся в тамбуре от снега. – Собачий холод, ветер метров пятнадцать, без лееров в два счета заблудишься. А я к вам без всякого дела, просто так. Напросился в гости.

– Вот и хорошо, раздевайтесь.

– А не помешаю?

– Оставьте церемонии, сами видите, не работаю.

– Кореш за мной увязался, мерзнет на улице,

– Впустите, пусть погреется.

Обрадованный Кореш улегся за печкой и притих. Груздев потер замерзшие руки.

– А где же ваш неизменный доктор?

– Подменяет Рахманова.

– Выходит, что я – доктора? Неравноценная замена.

– Не кокетничайте, Георгий Борисович. Тем более, – Семенов усмехнулся,

– вы пришли не совсем ко мне.

– К кому же?

– К Андрею Гаранину.

– Его нет.

– А я в какой-то степени его подменяю. Вы охотно с ним спорили, а сейчас хотите со мной.

– Когда-то, еще в Антарктиде, вы ругали меня за веру в телепатию.

– В том, что я сказал, ничего сверхъестественного нет. Простая логика.

– Тогда разверните ее дальше.

– Пожалуйста, – сказал Семенов. – Вот уже две недели вы сильно возбуждены – со дня прилета Свешникова. Видимо, узнали хорошую новость.

– Ну, здесь загадки нет, Свешников при вас поздравил меня с утверждением в ученой степени.

– Не лукавьте. Вы не настолько тщеславны, чтобы чрезмерно этому радоваться. Новость вы получили другую, куда более важную.

– Может быть, вы знаете, какую?

– Не имею ни малейшего представления. Вам покрепче?

– Да, спасибо.

Некоторое время они молча пили чай.

– Весной, когда нас сменят, я хотел бы взять Кореша с собой. Бабушка написала, что она согласна. Как, по-вашему, отдаст его дядя Вася?

– Ни за что на свете! К тому же Кореш никогда не видел города, скопления людей и транспорта – может взбеситься. Заведите себе, если уж так хотите, какого-нибудь фокса.

– Жаль, по Корешу я буду скучать.

– А он – по снегу, льду, всеобщей ласке. Нет уж, выбросьте это из головы. Знал я такие случаи, ни разу ничего хорошего не получалось.

– А Белый Клык?

– Что годится для книги, редко проходит в жизни. Белый Клык был редким исключением, а Джек Лондон – великим романтиком и мечтателем.

– Андрей Иваныч очень его любил.

– Еще больше – Хемингуэя и Булгакова. Андрей, конечно, любил мечтать, но в острых ситуациях, вы должны помнить, был холоден и трезв. Одно другому, кстати, не противоречит. То ли дело – сентиментальность, родная сестра жестокости. Андрей сторонился сентиментальных. Он вообще был далеко не так мягок, каким казался. Многие, в том числе, и я, испытали это на себе.

– Даже вы?

– В первую очередь я. Андрей не раз вспоминал присказку нашего общего друга Вани Гаврилова: «Кого люблю, того бью». Еще чаю?

– Спасибо.

– Андрей временами бил больно, – вспоминал Семенов. – Он не соглашался с Булгаковым, что самый страшный порок – это трусость. Больше всего он не терпел лжи в любой ее разновидности, будь то прямое вранье или сознательное сокрытие правды. К таким людям он был беспощаден. Правда – всеобщее достояние, говорил он, и никто, никто не может иметь на нее монополию.

– Мне кажется, я знаю, когда он мог вам это сказать.

– Ну?

– Когда вы на Лазареве пытались скрыть от нас, что «Обь» уходит домой и мы остаемся на вторую зимовку. Простите, если обидел.

– Я сам себя тогда обидел. – Семенов невесело усмехнулся. – Андрей догадывался, знал, что умирает; в другое время он, быть может, меня бы пощадил, а тогда не стал откладывать и преподал урок, который не забывается. Он требовал правды всегда, независимо от обстоятельств: нельзя обижать человека недоверием, самая суровая правда человеку нужнее утешительной лжи. От фальшивого звука Андрея передергивало, как от боли. Нет уж, мягким он никак не был, он просто старался увидеть в человеке хорошее и сознательно закрывал глаза на мелочи – проявлял терпимость там, где другой метал бы громы и молнии.

– Поэтому он и не сделал карьеры?

– Ерунда! Он к ней и не стремился.

– В нем погиб крупный ученый.

– Опять ерунда. Андрей мог бы защитить докторскую. При нынешней девальвации ученых степеней этим никого не удивишь. Андрей был просто хорошим человеком – и все. Уверяю вас, он даже боялся чем-то выделиться, оказаться на виду, получить награду; ему казалось, этим он кого-то обездолит.