За тех, кто в дрейфе! - Страница 38

Давайте говорить начистоту. Мы, люди, которые здесь очутились, знали, на что идем. Превосходно знали, в подробностях: о том, что полгода не увидим солнца, что под ногами, покрытая тонкой ледяной коркой, будет скрываться бездна и, главное, о том, что будем отчаянно тосковать по близким, Большой земле и ее зеленым листочкам. Никто нас силой сюда не тащил, наоборот, – Веня, к примеру, до потолка прыгал! Могу добавить: многие из нас зимовали по три-четыре раза, а иные больше, и еще попросятся, и будут прыгать до потолка, если возьмут. Будут, это сейчас они зарекаются, сегодня, а завтра с удивлением на тебя посмотрят и отмахнутся, если напомнишь. Ну, и что из этого следует? Противоречу самому себе? Нисколько. Да, зарекаемся сегодня; да, с удивлением посмотрим завтра. И нет здесь никакого противоречия, потому что сегодня и завтра находятся в разных измерениях.

Об этом я и хочу сказать напоследок.

Сегодня нашу психику, если сузить круг, определяют три фактора: первый – полярная ночь, второй – совершенная оторванность от всего, что мы любим на свете, и третий – в любую минуту под нами может лопнуть лед. Вот сижу я за столом, сочиняю мудрые силлогизмы, а – трах! – и домик проваливается в воду, ледяную, между прочим. А на улице темень, хоть глаза выколи, и до берега далековато, и самолет не прилетит, и пароход, как сказал бы Ваня Нетудыхата, «скрозь лед не може пробиться». Это я ни вас, ни себя не пугаю: со мной такое случалось дважды, а с Николаичем – считать устал. Было такое! А ведь я не супермен, я вовсе не желаю, как вопит Веня, бороться с природой, я тоже, черт меня побери, хочу к Нине, в мою уютную ленинградскую квартирку, по которой бродит из угла в угол маленький человечек, лопоча гениальнейшие на свете слова! И я точно так же, как и мои друзья, и эту минуту тоже проклинаю себя, что поддался дьяволу-искусителю Николаичу и променял свое маленькое домашнее счастье на ледяную макушку Земли. Это для журналистов, писателей мы железные люди, на самом деле мы из такой же плоти и крови, как рано полысевший в канцелярских дрязгах бухгалтер, который даже во снах на супружеском ложе переживает приключения максимум в масштабе турпохода. Никакие мы не железные, мы терпеть не можем пурги, очень скучаем по близким, страдаем без Солнца и немножко бледнеем, когда грузик на шпагате начинает раскачиваться. Просто это наша работа, к которой мы приспособлены лучшие, чем тот самый бухгалтер – и все.

Это сегодня. А завтра?

Я оболгал бы своих ребят, которых, ей-богу, немножко люблю, если бы не сказал одну важную вещь.

Завтра, когда они вернутся домой, они намертво забудут о том, что страдали. Ну, словно волшебник сотрет, выбросит из их памяти тоску и несовместимость, угнетенность и бессонные ночи. Все, что они пережили, будет им казаться совсем иным, и цвета будут другими, и Солнце огромным и ярким, и товарищи веселыми и разбитными – «своими в доску». В памяти останется только хорошее – так обязательно и всенепременно будет завтра.

И тогда попробуйте, наступите им на хвост, поставьте их труд под сомнение, промямлите, зачем они губят свои молодые жизни во льдах Арктики и в снегах Антарктиды – и я не отвечаю за целостность вашей драгоценной «морды лица». И не ссылайтесь на меня: мало ли чего я вам наговорил! Ну, может, и брякнул, не подумав, но – не помню, забыл. Одним словом, не было такого…

ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ИЗ ЖИЗНИ СТАНЦИИ

1. СЕМЕНОВ

На дрейфующих станциях электричество к домикам идет по тонкому проводу, который легко рвется даже при слабых подвижках льда. В полярную ночь лучшей сигнализации и придумать невозможно: погас в домике свет – бей тревогу!

Когда домик погрузился в темноту, Семенов лежал в постели и читал книгу.

Много лет назад в такой же ситуации первачок Семенов выбежал за дверь голый и, увидев, что домик накренился и завис над свежим разводьем, помчался босиком в кают-компанию. А на пути – трехметровая трещина. Мороз, ветер! Попрыгал, попрыгал первачок на обломке Льдины и, деваться некуда, полез обратно в домик – одеваться… Товарищи потом смеялись, вспоминая, как Семенов изображал молодого кенгуру, но с первачками на дрейфующих станциях случалось и не такое… И все-таки преодолел самого себя: ложась спать, обязательно раздевался до трусов. Тогда, на первой своей Льдине – для-ради самоутверждения, а в последующих дрейфах – потому, что видел в этом необходимость, великий смысл: каждый на станции знал, что самый опытный человек, ее начальник, уверен в себе и в своей Льдине, а если начнется заварушка, всегда можно успеть одеться. Не раз бывало, что в сложную ледовую обстановку к Семенову под самыми надуманными предлогами заглядывали люди и беспроволочный телеграф разносил но домикам: «Николаич разделся до трусов!» И хотя даже первачки догадывались, что начальник занимается психотерапией, но следовали его примеру, заставляли себя раздеваться – и испытывали гордость за свое хотя бы внешнее спокойствие и уверенность. А тех, кто не верил и, пряча глаза, выползал утром из спальника одетым – поднимали на смех.

За многие годы отработанными, до автоматизма рассчитанными движениями Семенов оделся, услышал частые удары гонга, потом звук, похожий на треск рвущейся парусины, и, погасив печку, быстро покинул домик.

Мозг его, натренированный мгновенно оценивать обстановку, зафиксировал несколько главных моментов.

Во-первых, пурга утихла, и луна щедро освещала Льдину, превращая непроглядную тьму в спасительные сумерки.

Во-вторых, Льдину перерезала на две части метровая трещина, над которой клубился пар. Все домики по правую сторону оказались без света: значит, трещина длинная, пошла по всему расположению. От лагеря оказались отрезанными метеоплощадка, аэрологический павильон, локаторская, гидрологическая палатка и жилой домик Осокина, Рахманова и Непомнящего.